Жан Ануй - Нас обвенчает прилив… [Ромео и Жанетта]
Люсьен. Она хочет быть твердо уверенной, что вам будет больно одновременно с ней. Она обожает вас, эта девчушка. Вы обратили внимание, как мило она порезала себе руку? Вот ведь! Не помню, как это говорилось по-латыни. Но это было великолепное представление!
Фредерик. Тогда почему? Почему сразу же после этого?
Люсьен. Вы неисправимы, старина. Вы хотите знать все. Нужно расстаться с этой скверной привычкой. «Почему» — этого никто не знает. Даже она сама.
Фредерик снова зарывается лицом в подушки.
Люсьен. Больно поначалу, не правда ли? Кажется, что ни одной минуты не выдержишь этой раны. Хочется кричать, что-нибудь разбить. Но что? Не их же — этого нельзя. Мебель? Это смешно. И вот только когда поймешь, что разбить нечего, начинаешь становиться мужчиной.
Пауза. Подходит к Фредерику. Садится рядом с ним.
С этой болью можно жить, вы поймете, когда привыкнете к ней. В ней обнаруживаются всякие тонкости, всякие оттенки. Становишься специалистом в этом вопросе. Знаешь, чем нужно её подкармливать каждый день, что может ей повредить. Знаешь, какое дуновение будит её, какая мелодия усыпляет. А затем, позднее, много позднее, когда вырываешься, наконец, из своего одиночества, когда сможешь заговорить о ней с другими, начинаешь демонстрировать её, как хранитель музея. Становишься мелким служащим в фуражке при своем страдании. Подыхать все равно будешь, но медленнее, легче.
Фредерик встает, пытается избавиться от Люсьена, идет к окну.
Люсьен. Да не торопитесь так страдать! Перед вами вся жизнь. Что великолепно в положении рогоносца — то, что он может не торопиться. Положение рогоносца восхитительно! Я не говорю о тех болванах, которые убивают при первом же подозрении и тут же сами стреляются. Я говорю об артистах в этом деле, о добрых мастерах-рогоносцах, которые любят хорошую работу, сделанную по все правилам, как полагается.
Музыка усиливается.
Отец. (появляется на пороге двери в сад). Нечего сказать, весело! Теперь в ход пошла медь! Мы глаз не сомкнем до утра.
Люсьен. (авторитетно). Мы их так или иначе не сомкнули бы, папа.
Отец опять уходит. Люсьен подходит к Фредерику. С внезапной горечью.
Глаз ночи… Странное выражение, не правда ли? Представляешь его себе, этот глаз, черный, широко открытый, заполняющий всю комнату и глядящий на тебя. И никак его не закроешь. Выбиваешься из сил, цепляясь за край огромного века, а глаз, все такой же распахнутый, глядит на вас бессмысленным, бездонным взором — настоящий человеческий глаз. А вы, вы можете спать?
Фредерик. Да.
Люсьен (кричит). Вы больше не будете спать!
Фредерик (внезапно оборачивается). К чему вы клоните, в конце концов? Чего вы хотите?
Люсьен (шепотом). Смотреть на вас. Наблюдать, как вам плохо. Мне от этого легче.
Фредерик. Ну, любуйтесь. Красиво выглядит страдалец?
Люсьен. Нет, это ужасно, отвратительно. Но в зеркале это видеть ещё хуже. Я-то ведь смотрелся в зеркало, целыми ночами я любовался на свою морду утопленника, на свои глаза идиота. Смотрел, как дрожит подбородок, ждал, как притаившийся охотник, целыми часами, не заплачет ли эта рожа, просящая пощечин, рожа рогоносца. Хорошо, что это, наконец, другой, а не я!
Фредерик. Ну, так торопитесь насмотреться. Я долго любоваться на себя в зеркало не намерен. Я мужчина, и завтра, худо ли, хорошо ли, я буду жить.
Люсьен (с издевкой). Примерный молодой человек!
Фредерик. Буду работать. Женюсь на Юлии. Мне предстоит перекрасить целый дом, перекопать весь сад, напилить дров на зиму.
Люсьен (отвечает откровенностью на откровенность). А я, я занялся гимнастикой. Мне пришла в голову мысль: все это случилось потому, что ты худ и сутулишься. Нет и тебя выпуклостей. Этих благородных выпуклостей на груди и руках, по которым видно настоящих мужчин. Нет мускулатуры — нет женщин. Все сразу становилось просто! И вот я двинулся в поход на завоевание этих выпуклостей. Купил книгу за 12 франков — секрет продавался просто даром! И каждое утро, стоя в трусах перед открытым окном, более, чем когда бы то ни было похожий на рогоносца, я принялся заниматься шведской гимнастикой…
Делает гимнастические движения.
Раз, два, три, четыре!.. Раз, два…
Тотчас же выдыхается и останавливается.
Книги врут. Очень долго надо ждать, пока нарастут мускулы. А потом, повнимательнее вглядевшись в портрет автора на обложке, вы в конце концов понимаете, что он, несмотря на атлетическое сложение, тоже, должно быть, рогоносец. И вот вам совет: начинайте сразу с красного вина. Результат гораздо лучше и достигается во много раз быстрее.
Наливает себе, пьет. Фредерику.
Вам налить?
Фредерик. Нет.
Люсьен. Как хотите. Но у рогоносцев с достоинством только одно преимущество: они страдают вдвойне. И потом, какой в этом может быть смысл — рогоносец с достоинством? Разве существуют благородные больные раком или элегантные прокаженные? Нужно корчиться от боли, мужественно выплевывать и слюну, и легкие, кричать, когда невмоготу, жаловаться, всем надоедать. Нужно быть рогоносцем всласть омерзительным, всласть подлым, всласть гадким перед лицом Господа Бога — пускай знает! Знаете, что я сделал в первый день, когда ушла Дениза? Я во время обеда нарочно внезапно упал со стула и остался лежать на полу, чтобы они подумали, что я умер. Просто так. Чтобы они испугались, чтобы что-нибудь случилось. Они мне терли уксусом виски, пытались разжать зубы чайной ложкой, а я слышал, как они хлопочут, и, посмеиваясь про себя, спокойненько дышал. Я не был мертв, но я был рогоносцем. И мне хотелось сделать что-нибудь похуже. Снять штаны, помочиться на стены, вымазать лицо сажей, пройтись по улицам с большим картонным носом, чтобы говорили: «Что это с ним, с этим молодым человеком с большим картонным носом?». Да ничего! Просто он рогоносец. Это нос рогоносца!
Фредерик. Оставьте меня в покое.
Люсьен. Я вам мешаю? Мсье хочет страдать с удобствами, страдать благородно? Мсье хочет быть уникальным? Рогоносцы мерзки, рогоносцы жалки, это ему не подходит? Мсье — рогоносец особой разновидности? Тем не менее, мсье, мы братья. Мы пили из одной чаши, и, раз никто нас не целует, приходится нам целовать друг друга.
Паясничая, пытается обнять Фредерика, тот его отталкивает.
Фредерик. Убирайтесь прочь, вы пьяны.
Люсьен. Вином, может быть, и разит, но — пьян в пять часов? Ах, молодой человек, молодой человек! Это как мускулатура — на это нужно много времени. На все нужно много времени. Нет, пьяным я буду только вечером, именно тогда, когда говорить я больше уже ничего не буду и стану вполне благовоспитанным.
Внезапно декламирует.
«Каждый вечер граф запирался в библиотеке один, и поздно ночью графиня слышала, как он, шатаясь, поднимался по лестнице!»… А я шатаюсь, когда я трезв. Я напиваюсь, чтобы подниматься каждый вечер к графине, твердо держась на ногах.
После паузы добавляет.
Но каждый вечер меня там, наверху, вместо графини ожидает лишь небольшое разочарование.
Фредерик. А я не буду пережевывать и глотать свое страдание, как пес блевотину. Пусть сразу истечет кровью, и хватит. Этот игрушечный мирок, куда вы меня оба увлекли — не мой мир. Ни отец, ни мать, ни один человек у нас в деревне не имел возможности уделять столько внимания своим горестям. А ведь и у них дети умирали от неизвестных болезней, и от них жены тоже уходили. Только у них были дела поважнее, чем прислушиваться к своим болячкам.
Люсьен. Благословенны труженики полей!
Мать (входя). Юлия встала. Дорога, наверное, утомит её, но она предпочитает все же уехать сегодня. Она, как и я, только и думает, как бы поскорее убраться отсюда.
Люсьен. А ведь летом тут красиво!
Мать (не обращая внимания на Люсьена, Фредерику). Ты готов?
Фредерик. Да, мама.
Мать. Я позову тебя, чтобы ты помог Юлии спуститься. Я сейчас приготовлю ей кофе.
Уходит на кухню.
Отец (который вернулся в комнату, смотрит, как она уходит, и констатирует). С тех пор, как она навела порядок в моих буфетах, она со мной холодно. Не представляю, что она там нашла.
